Эхо

Теперь он здесь больше не живет. А раньше жил. Иван, так его звали. Почему Иван? Кто звал, тот и знал, как писал Маршак. А я видел только его спину. Со двора он уходил быстро, не шелестел, не орал, ногами не топал, слёз не лил. По-английски. Да. Говорят, недавно его заметили в зоне уверенного приема пустой тары. Может быть. Ну да кто ж теперь правду-то скажет…

Иван Непомнящий. Откуда пришел к нам – неизвестно. Но ближе к лету у него на лице всегда вырастала борода, и тогда некоторые считали, что знают, из каких он краев.

Сразу, как во дворе появился, он вот что придумал. Когда у старушек в июне на льготных гектарчиках между кустами жасмина и перевернутыми лавочками вырастала ароматная мята, Иван выглядывал из окна, бросал пустую затею и громко кричал за спину, не оборачиваясь: «Валь! А подай-ка ты мне воо-оо-н ту вещь», и борода его при этом шевелилась как суматошное воронье гнездо со срамом. Валя лезла на шкаф, отыскивала там пряник и карандаш. «Да не!», - удивлялся Иван.- «Не то». Потом: «Да постой! Ты пряник-то оставь! Дай мне вон то вон, черненькое, с кукушкой». Валя послушно складывала карандаш обратно на шкаф, тянулась за черненьким с кукушкой, потом поворачивалась, и надеясь, что все-таки ошиблась, спрашивала: «Это что ли?». «Во! Оно! Давай-ка его сюда». Валя – хрупкая женщина, проседь в лукавых волосах, троих родила – поднималась на цыпочки и тянула из самого угла за ремень грозную бандурину с обшарпанными лаковыми боками, стягивала ее на грудь, подхватывала снизу, чуток поплясывала на табурете, недайбог кукушку разбудить, возвращала равновесие, и только потом выдыхала: «Вань, подсоби, чтоль, мочи нет». Иван через кухню в полтора шага тихо материл к женщине (славабогу, все хорошо), и махом ставил на пол всех троих: Валю, черненькое и кукушку, что вылезла, ведь разбудили же так греметь.

Иван целовал женщину в темя. Брал подмышку бандурину. Кукушку, понятно, на плечо. И шел во двор.

Во дворе он лез на Самый Страшный Дуб, с которого уже вся кора осыпалась, а ему хоть бы хны, и там, на Середине, между пятым и нижним этажами свешивал с сука ноги, открывал заветное черненькое и сажал кукушку на желудь. Все, кто внизу стояли, так прямо белье побросали и нарды всякие. Да разве бывает такое, чтоб посреди лета кто-то запросто пешком – да на Дуб! И ведь не крикнул даже. Ни разочка. «Кто это?» - конечно спросил Главный. «Новенький», - Фома говорит. - «Из Цеха, кажись». Соврал.

А Иван тем временем раскладывал бандурину, прохаживался по ее перламутровым кнопочкам да клавишам, сдувал лишнее и укутывал кукушку в крохотный шарфик, чтобы птицу не заморозило с непривычки. Бывало, бабки-соседки спросят его: «Ты откуда, милок?». «От верблюда», - хохочет. А потом вдруг соберется весь, на кукушку глянет, головой кивнет и вниз гаркнет: «Усилитель Мятного Запаха! Исполняется первый раз».

И вот здесь бы и остановиться. Потому как куда там слов набрать и понятно рассказать, что Иван придумал. Отродясь во дворе никто так не исполнял: чтоб в жару, да на самой Середине Дуба, да с бородой. Иван первым был. И остался первым. Никто так, как он, больше и не смог.

Сорок сороков суток мял Иван бандурину свою, жал на кнопки, пальцами ловкими бегал по клавишам. И мята ароматная на бабкиных огородах в такой рост шла, что, казалось, будет небо застить. И запах стоял, что недайбог ветер налетит да сдует. Но нет. Штиль был. Тихо, как в ночной купели ангельской.

И Холм, для которого Иван исполнял, тоже все слышал. И вздыхал. И люди, что на нем стояли, тоже все слышали. И радовались, и пели хором, и звон голосов три раза землю опоясал так, что ни одна туча не уцелела, каждая водой пролилась и иссохла, и всем напиться хватило.

А те, что под дубом все сорок сороков суток сидели, они так и не поняли, почему встать не могли, а только тихо кастрюлю с картошкой по кругу передавали и говорили робко, едва слышно, словно боялись языка своего: «Чтожеэтотаквнутритогорячо». И все на своего Главного смотрели. А он молчал. Совсем.

Валя все это время работала по дому: мыла окна, готовила Ивану новый суп, а старый выливала, отводила детей в школу, учила младшую строчить на машинке и рисовать круг, искала в Интернете новое, ела черешню. И грустила так, что развеселить ее хотели даже фикусы.

Спустя сорок сороков Иван играть закончил. Сорвал Дубовый Лист, протер бандурину, потом глянул на всякий случай в инструкцию и довольный собрался было уходить, как вдруг хлопнул себя по лбу – про кукушку-то забыл. И так тихонечко к ней: «Кукушка, кукушка, сколько мне жить осталось?». Кукушка вроде как сказать хотела: «Ты, Вань поближе сядь, чтобы мне не кричать», да не успела – свалилась прямо Ивану в ладонь. «Ах ты ж, опять не выспалась!», - Иван потрогал лапку. - «Или подмерзла?». И потом: «Да не, не могла, шарфик-то на месте». Уложил кукушку в бандуру – и к Вале.

Вот что Иван придумал. Жалко, что его я только в спину видел. Не знаю, почему так вышло.